Леонид Ярмольник, Олег Басилашвили и Юрий Норштейн – об ушедшем великом режиссере

Прощание с Алексеем Германом – как еще один не снятый фильм. Первый павильон «Ленфильма» по периметру завешан черным – как траурным занавесом. Вдоль стен стоят софиты, еще с полдюжины горит под потолком, каждый из которых нацелен в центр – туда, где стоит гроб. По бокам от него – залитые воском горящих свечей канделябры. За ним – венки. Над ним – черно-белый портрет режиссера, где он улыбается бесконечно радушной улыбкой.

Между гробом и софитами – сотни людей, вставших в живой, постоянно переминающийся с ноги на ногу прямоугольник. Наседая друг на друга, но ни в коем случае не нарушая то свободное пространство между ними и режиссером.

По ту сторону павильона сидит семья – Светлана Кармалита и Алексей Герман-младший – и близкие друзья. Рядом микрофон, к которому в порядке очереди подходят выступающие. Из-за спин не сразу можно разглядеть лицо, но голос, усиленный микрофоном, равномерно разносится по колонкам – во все углы павильона. Отчего создается полное ощущение, что говорят персонально с тобой. Кроме естественного – благоговейного, траурного, напряженного, рассыпающегося на шепот – шума толпы, голос выступающего сливается с непременными щелчками затвора фотоаппаратов. Получившийся полифонический эффект – из тех, которые так любил использовать в своих фильмах Герман. Когда пространство кадра настолько населено деталями, звуками и людьми, что любой поворот камеры гарантирует изображение небывалой плотности и глубины. Неважно, делаешь ты снимок в трех метрах от гроба или сидя на лесах под потолком. Пожалуй, «Ленфильм» давно не видел столь тщательно выстроенной мизансцены. В этой атмосфере каждое слово, произнесенное в микрофон, усиливалось, выпрямлялось в полный рост – под стать величине человека, которому они были адресованы.

К дежурным соболезнованиям от руководителей государства и менее дежурным в исполнении министра культуры (ради своей речи он вместе коллегами из департамента кинематографии и совета директоров «Ленфильма» прибыл лично из Москвы) добавились слова президента Римского кинофестиваля Паоло Феррари и его директора Марко Мюллера. В Петербург вместо себя они отправили телеграмму: «Мы глубоко соболезнуем семье и всему российскому кинематографу».

Такое впечатление, что павильон – живой. Что в него на миг вселилась та огромная энергия Германа – ну не может она просто так исчезнуть в один миг. То кто-то заденет ногой софит, то наступит на занавес, разрядив напряжение момента, сбив пафос речей в самый подходящий момент. Страшное, обыденное и смешное, прямо по Герману, перемешалось здесь так же, как смешались в толпе самые разные лица. Такие же выразительные и – в этой полутьме и в траурных одеяниях – такие же черно-белые, как его фильмы.

Когда закончится официальная часть, люди понесут к гробу цветы, но не организованным потоком, а единой волной, в едином порыве. Внешний хаос, подчиненный внутреннему, необъяснимому порядку.

Широко распахнутые ворота на улицу бьют по глазам слишком ярким светом. Полукруг телекамер, пропускающих выходящих из павильона через себя, как через строй. Ошарашенные лица. Кто-то, вроде Анастасии Мельниковой, никак не может прийти в себя. Кто-то, как Андрей Смирнов, произнесший самую проникновенную речь, умиротворенно курит и подбадривает коллег.

Осыпавшаяся штукатурка. На фасаде – плакаты, зазывающие на выставку «Как делается кино», закончившую свою работу еще в прошлом году. Герман так много сделал для того, чтобы «Ленфильм» не превратился в руины. А в итоге сам стал его памятником – одним из самых значительных и монументальных.

- Он был совершенно другой, не похож на всех, кого я знал в жизни, - говорил Леонид Ярмольник. – Люди устроены так, что они рвутся познать мир, к другим планетам. Наверное, эти четырнадцать лет, подаренные судьбой и Германом – это и было своеобразное путешествие, не на другую планету, а в другую планету. Потому что он всегда все пытался понять изнутри. Два дня назад мое путешествие закончилось. Теперь у нас останется только памятник – это наша работа.

Я ни с кем в жизни так много не ссорился и не ругался. И, наверное, я так никого из своих коллег не любил и не уважал. Он больше, чем режиссер и больше, чем гражданин. В нем все было исключительное. Режиссер, у которого получается снять кино, где есть хотя бы 10 секунд, похожих на Германа, - уже уважаемый человек в нашем сообществе. А чтобы снять полную картину как Герман, надо быть Германом.

Леонид Ярмольник об Алексее Германе: "Трудно быть богом"

Олег Басилашвили:

- Я вспоминаю слова Антона Павловича Чехова после его визита к Льву Николаевичу Толстому, которого он лечил в Гаспре в Крыму. Он говорил, вот умрет Толстой – и все, нам хана, нам конец. Бунин его спрашивал: а почему? А он отвечал: потому что дальше пропасть, а Толстой как стена, которая охраняет нас от нее. Вот умрет Толстой – и все будет позволено. Боюсь, с уходом такого режиссера, как Леша, позволено будет еще более многое, чем сейчас. Я думаю, что наша задача и память о нем должны сконцентрироваться на одном – не дать опуститься планке, которую поставил перед всеми нами замечательный Лешка Герман.

И последнее, что я хочу сказать: что мы все виноваты. И я в том числе. Он не добрал тепла и добра. Сколько раз мы с ним общались, чудили – и лично, и по телефону. Но я не находил те слова, которые облегчили бы ему жизнь, сделали его радостнее. Поэтому надо сейчас задуматься о нашем общем долге друг перед другом. Постараться быть добрее.

Алексей Учитель:

- Еще в сентябре в этом же павильоне примерно на том же месте я сидел с Алексеем Юрьевичем. Он как всегда был с немножко ироничной улыбкой. Мы вручали ему приз за достижения. Что тоже является чем-то абсурдным – ему что-то вручать. Он и так достоин всего. Я помню, как тогда весь зал встал и аплодировал.

Никогда не забуду еще одного случая. Я тогда был никем, но пригласил Алексея Юрьевича сниматься в свою картину. Причем в такой странной роли врача-психиатра. И я никогда не мог бы подумать, что всемирно известный режиссер придет на озвучание абсолютно мокрый, дрожащий от волнения, переживая, что у него ничего не получится. Это отношение к кадру, даже к чужой работе – как к живому существу. Я уверен, что все кадры, которые он снял, были как близкие ему люди. Правильно кто-то сказал: у нас вырвали то, на что мы ориентировались. Теперь этих ориентиров практически нет.

Андрей Смирнов:

- Это удивительно, но я сейчас заметил, что у Леши улыбка на лице. Это был один из самых серьезных людей. Насколько только артист, художник может быть серьезен. При том, что от него остается в памяти помимо кино? Шутки, издевательства, улыбка – всегда ироническая. Всегда насмешка. В шутках своих он был в отношении даже к ближайшим друзьям беспощаден. Стоит подставить спину, и Алексей непременно в нее ударит, да так, что все покатятся прочь.

Уходит наш век. Поколение шестидесятников. Вообще говоря, очень яркое поколение. И вот мы прощаемся с самой яркой индивидуальностью из всего поколения. Конечно, кинематограф Германа бессмертен. Он останется как памятник и той эпохи, которую он изображал – будь то война или тридцатые годы. И памятником той эпохи, в которую жил и творил этот необыкновенный, серьезный и в то же время веселый, язвительный, ни на кого не похожий в жизни человек.

В Репино работала, а по вечерам выпивала замечательная компания. Из той компании остались единицы. И то, что мы простимся с Лешей раньше, чем с кем-то из нас, все-таки неожиданно. Как он ни болел, как ему не было плохо. Я последний раз его видел на прошлогодней «Нике». Улыбка была та же, и мне казалось, что он будет жить вечно. Прощай, дорогой друг и великий художник.

Юрий Норштейн:

- Невозможно понять, как этот мальчик, который – он все время об этом писал – был обласкан своим детством, няньками со всех сторон. И повар, и личный шофер у папы. Как он все переживал в себе? И по частям восстанавливал невероятную правду страны. Хотя он не мог быть документальным свидетелем того, о чем делал кино.

Герман, ну, наверное, как поэт, как Лермонтов, который в 17 лет пишет «Парус», как будто ему эти строчки были продиктованы. Такое впечатление, что Герману тоже были продиктованы его неизбывные строчки, которые мы еще будем смотреть, и смотреть, и смотреть. И удивляться, и плакать, и понимать, что среди нас жил совершено невероятный художник кино и сделал то, что не сделал в кинематографе никто.