Majakovszkij, Vlagyimir Vlagyimirovics: Nadrgba bjt felh (Облако в штанах Magyar nyelven)

Kedves Ltogat!

A bngszje ltal kldtt informcik alapjn gy vljk, hogy ideje lenne frisstenie azt, mert honlapunk valsznen nem fog megfelelen mkdni nnl. Javasoljuk, hogy frisstsen Internet Explorer 8-as verzira vagy hasznlja a legjabb Firefox, Opera vagy Google Chrome bngszk egyikt!

Ksznjk!

Облако в штанах (Orosz)

ПРОЛОГ

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огрмив мощью голоса,
Иду – красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться –
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангелской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите –
буду от мяса бешеный,
– и, как небо, меняя тона, –
хотите –
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины залежанные, как больница,
и женщины истрепанные, как пословица.

1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
Было в Одессе.

«Приду в четире», – сказала Мария.

Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон
хмурый
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и пжут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотется этой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.

Ночью хочется звон свой
Спрятать в мягкое,
В женское.

И вот,
гдромадный,
горблюс в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая –
большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого?
Должно быть, маленький,
смирний любёночек.
Она шарахается автомобилных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшнсь дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала, –
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собода Парижской Богоматери.

Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.

И вот,–

сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы
большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, –
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не поподает зуб н зуб.

Вошла ты
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете –
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.

Видите – спокоен как!
Как пулбс
покойника.

Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньгн,
люьовь,
стасть», –
а я одно видел:
вы – Джиоконда,
которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игри,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
Н в доме, который выгорел,
инога живут бездомние бродяги!

Дразните?
«Меньше, чем у нищего конеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
боен, –
а самое страшное
видели –
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

И чувствую –
«я»
для меня мало.
Кто-то нз меня вырывается упрямо.

Allo!
Кто говорит?
Мама?

Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, –
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгораюшим ртом он,
выбрасывается. как голая проститутка
из горящего публичного дома.

Люди нюхают –
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.
Глаза наслезенные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь нз сердца!

На лице обгороющем
нз трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов н чисел
из черепа,
как дети нз горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящне руки «Лузитании».

Трясущимся людям
в квартиное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, –
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!

2

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil»1.

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.

Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.

Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.

И когда —
все-таки!—
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».

Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете2!

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.

Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!—
и окровавленную дам, как знамя.

3

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»

И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,—
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.

4

Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.

В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,—
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять!—
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да!—
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да!—
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.

Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—
«любящие Маяковского!»—
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».

Мария — дай!

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!

Ха!

Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:

— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,—
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.

Хочешь?

Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!

Пустите!

Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

1914 – 1915

KiadСоветский писатель, ЛенинградAz idzet forrsaВладимир Маяковский: Собрание сочинений в двух томах, том I.

Nadrgba bjt felh (Magyar)

ELHANG

Gondolataitokat,
melyek gy brndoznak lgy agyatokon,
mint elhzott lakj zsrfoltos hevern,
szvem vres rongyval felkavarom,
csmrig gnyolom marn s mern.

Lelkemben nem szlt meg egyetlen szl haj,
benne vnecske gyngdsg nem terem!
Vilgot dngetve hangom hatalmval
megyek - gynyrn,
huszonktvesen.

Ti gyngd lelkek!
Jtsztok a szerelem hegedjn.
A szerelmet dobon pergeti a durva,
de kifacsarodni nem brtok, ahogy n,
egyetlen ajakk tmrlve!

Gyertek okulni -
ti angyal-lga tisztes, batisztos
hivatalnokni, szalon-hlgyek,
kik gy lapozztok az ajkakat biztos
kzzel, mint szakcsn a szakcsknyvet.

Ha akarjtok,
a hstl megveszek
- s mint az gnek, mindg ms szinem j -,
ha akarjtok,
kifogstalanul gyngd leszek,
nem is frfi - nadrgba bjt felh!

Nem hiszem, hogy ltezik Nizza virg-csodja!
Ismt frfiakat dicsrek,
kik mint cska krhzak, megromlottak sokig llva,
s nket, kik kopottak, mint a pldabeszdek.

1

Azt gondoljtok: locsog a malria?

Igaz e trtnet,
Odesszba visz.

„Ngykor rkezem” - mondta Mria.

Nyolc.
Kilenc.
Tz.

s me az este
elszktt
a komor decemberi
ablakoktl,
az ji szorongsba szll el.

Grnyedt htamnl hahotz, rhg
nhny kandelber.

Mr nem ismernnek fel:
a szlas ris
nyg,
grcsbe grbed.
Mit akarhat e toronyember?
Sokat s egyre tbbet!

Hiszen nem rdekli,
hogy bronz a teste,
s az sem, hogy szve - hideg vasdarabka.
Eldugn jjelente
csengst lgy
ni anyagba.

s me n,
ris,
az ablakban grnyedezem,
olvad az veg, mert homlokom megrinti.
Lesz szerelem vagy nem lesz szerelem?
Mifle lesz -
nagy vagy incifinci?
Ilyesforma testbe hogy kerlne nagy?

Biztos angyali
kis szerelmecske lesz,
az autdudktl visszariad,
lvastak csengettyit kedveli.

Az es
arca csupa ragya s tlyog,
belmrtom arcomat,
vrok -
befrcskl robajval a vrosi radat.

Kst az jfl megmarkolta,
rohant utna,
belevgta,
el vele!

Lehullt a tizenkettedik ra,
mint tuskrl a kivgzett feje.

Szrke cseppek az ablakok arcn
svtve
gigszi grimaszokat vgtak,
mintha a prizsi Notre Dame
szrnyei vontannak.

tkozott
Ht ez sem elg neked?
A kilts mindjrt szttpi ajkamat.

Hallom:
csendesen,
mint gybl a beteg,
egy ideg kibujt a helyrl.
Nicsak -
elbb fel-al jrklt
vakodva,
aztn nekiiramodott
hatrozottan,
dltan.
Most kt msik ideggel egytt ropja
vad tnct felindultan.

A fldszinten a vakolat potyog.

Kis ideg,
nagy ideg,
tengernyi
sok! -
a dhket lemossk,
most mr
az idegek lba berogy!

Szobmon az j t- meg thinrzik,
az elnehezlt szemet nem ereszti el a hinros szoba.

Gyors ajtnyikorgs -
a fogt gy csikorgatja
a szlloda.

Bejttl
szarvasbrkesztydet gyrve-gyrva,
srtn, mint egy „nesze neked!” -
s gy szltl:
„Tudja –
Frjhez megyek.”

Nos ht menjen.
Sebaj.
Erre kapok.
Ily nyugodt nem voltam soha.

Akr egy halott pulzusa.
Emlkszik?
gy beszlt:
„Jack London,
pnz,
szerelem,
vgy” -
s n csak azt lttam,
hogy maga Gioconda,
s hogy el kell lopni magt.
El is loptk.
Ismt szerelmesen megyek a tncba,
velt szemldkre vettve lngot.
Mirt ne?
Nha kigett hzban is lnek
hontalan vagnyok!

Bosszantani mer?
„rltsgnek drgakvei
nem rnek annyit, mint a koldus-kopekok.”
Ne feledje el,
hogy elpusztult Pompeji,
mikor felbosszantottk a Vezuvot.

H!
Urak!
kik kedveltek
minden szentsgtrst,
bntettet,
vr-patakot –
Ltttok-e
a legszrnysgesebbet:
arcomat,
mikor
ppen
abszolt
nyugodt vagyok?

s rzem -
az „n”
szmomra tl kicsi sz.
Kicsap bellem valami el-nem-fojthat.

Hall!
Ki beszl?
Mama?
Mama!
Fia pldsan beteg.
Mama!
Lngol a szve,
Nvreimnek mondja meg,
hogy nincs hova mennie.

Minden trfa,
s mindegyik sz,
amelyet g szja kiokd,
gy ugrik kifel, mint egy pucr ringy,
g bordlybl, az ablakon t.

Szaglsznak a npek -
gett, rossz szag!
Idetereltek valamiflket.
A villogk!
Sisakosak!
Le a csizmkat!
Mondjtok meg a tzoltknak:
gyngden az g szvre msznak.
Egyedl vagyok.
Szemembl a knnyet hordszm szivattyzom.

Bensm a bordknak dl.
Kiugrom! Kiugrom! Kiugrom! Kiugrom!
Beomlott.
Nem ugorhatsz ki a szivedbl.

A kigett arcra
elszenesedett kis csk
szkken az ajak hasadkbl.

Mama!
Dalolni nem brok.
Szvem kpolnjban a krus lngol.

A szavak s a szmjegyek gve
kibukfenceznek koponymbl,
mint kigyulladt hzbl a lakk lnya-fia.
A rettegstl
gy
kapaszkodott az gbe
g karjaival a Luzitnia.

Vacog embereknek
otthonos csndbe
a kikt szzszem prja lobog.
Vgs kilts -
legalbb te
srd el a jvnek azt, hogy lngolok!

2

Dicstsetek engem!
Nem rnek fel hozzm a hatalmasok.
Mindarra, amit ltrehoztak
felrom: nihil.

Soha
semmit ezentl nem olvasok.
Knyvek?
Nem mindegy, ki mit r?

Azt gondoltam egykor,
a knyv gy kszl:
megrkezik a klt,
nylik az aranyos ajak,
s az ihletett jmbor egykettre dalt szl -
parancsoljanak!
m kiderl,
hogy mieltt a dalra sor kerl,
fortyog, a talpt tyukszemesre tapodja,
s hinros szivben vergdik kegyetlenl
a kpzelet ostoba pontya.
Mialatt cincog rmekkel kifznek
valamifle lttyt csalognybl s szerelembl,
az utca nyelvetlen grnyed -
kiltani s beszlni nem br.
Vrosok Bbel-tornyait
dlyfsen felptjk jra,
de isten
lerontja porig
a vrosokat -
szavainkat sszekutyulva.

Az utca cipeli knjt s hallgat,
ggjben az vlts meredten gaskodik.
Torkn torldva, keresztben elakadtak
a pufk taxik, csupa csont brkocsik.
Mellt sszetapostk.
Mintha tdvsz tette volna tnkre.
A vros homllyal zrta el az utakat.

s mikor
- mgis! -
a tolongst a trre khgte,
a templomtornccal, mely torkra akadt,
gy rmlett:
arkangyal-korlok krusaiba bjva
a kirabolt r bntetni indul el!
Trdet hajtott s felordtott az utca:
"Zabra fel!"

Zord szemldk-rncokkal pinglja teli
a vrost a sok Krupp s Krupp-kapark,
s a szjban
foszlanak a holt szavak tetemei,
csak kett l s hjasodik:
"cscselk"
s mg valami,
azt hiszem "kposztal".
A kltk
srstl, hppgstl sztzva, titatva
elszktek az utcrl, s hajukat sszeborzoltk:
"E kt szval hogy fonjuk dalba
a lynykt,
a szerelmet
s a harmatos rzst?"
S a kltk utn
utcai ezrek:
dikok,
prostitultak,
zletemberek.

Uraim!
Megllni!
nk nem koldus-sereglet!
Nehogy kregessenek!

Mi, les lpt,
markos, ris npsg,
ne hallgassuk, de tpjk szt ket,
ket,
kik ingyen-fggelkknt
minden ktszemlyes gyhoz hozznttek!

Rimnkodtunk, hogy segtsenek:
"lelkemig hzd
a lelkes himnuszt,
zengd az oratriumot!"
Mi magunk alkotunk forr himnuszt,
hol zgnak a gyrak s laboratriumok.

Mit nekem Faust,
mint tndri raktk, ketten
siklanak Mefisztval a mennyei parketten.
Tudom,
hogy a csizmmbl kill szg fellmlja
Goethe fantzijt lidrces rmletben.

n,
aranyszju sznok,
kinek szavtl ujjled
a llek,
s a test nevet kap, szp nevet,
n mondom nektek:
a legparnyibb porszemnyi let
tbb annl, mint amit tettem s teszek.

Hallgassatok ide!
Prdikl
a jelenkor eped,
nyg, rikolt Zarathusztrja!
Mi,
akiknek arca lmos leped,
s ajka lelg, mint plafonrl a lmpa,
mi,
lepratelep-vrosi fegyenc-npsg,
kiket arany s mocsok feklyesre harap,
tisztbbak vagyunk, mint a velencei kk g,
melyet egyszerre mos a tenger s a nap!

Kpj r, hogy nincsen
Homrosznl s Ovidiusnl
hozznk hasonl ember,
koromtl himlhelyes.

Tudom -
elfakul a nap, mig odafent szkl,
ha lelknk arany hordalkra les!
Az inak s izmok megbzhatbbak az imnl.
Az id kegyrt esedezznk srva?
A mi
tenyernkben
fut ssze mmr
a vilg valamennyi hajtszja.
A petrogrdi, moszkvai, ogyesszai, kievi
eladtermek Golgotira ez vitt,
s egytl egyig mindnek
teli
torkbl ez az vlts trt fel:
"Fesztsd,
fesztsd meg!"
De hozzm,
ember,
- br gnyod bntott -
mgis te vagy a legkzelebb.

Ltod,
az t kezet hogy nyalja az eb?

n,
akin a kortrs-nemzedk nevet,
mint hossz,
sikamls trtneten,
n ltom, ami az id hegyn t kzeleg,
s amit nem lt senki sem.

hes horda ln, kds homlyban,
hov a pillants nem hatol el,
a forradalomtl tviskoronsan,
a tizenhatos v menetel.

Nlatok n vagyok elfutra;
vagyok a gytrelmek szive;
brhol fakadt a knnyek rja,
felszgeztem magam csppjeire.
Megbocsjtani mr semmit sem lehet.
Minden lelket, mely gyngdsgrl ad hrt,
felgyjtottam. Ez sokkal nehezebb,
mint bevenni ezernyi Bastille-t.

s amikor
jvetelt
lzads hirdeti fennen,
krlsereglitek a Megvltt -
akkor szmotokra
kibontom a lelkem,
szttaposom,
hogy tbb lehessen -
s nektek adom, mint egy sszevrzett zszlt.

3

Jaj mirt lendl
s honnan lendl
a ders tisztasgba
szutykos klk rengetege?

Agyunkat
a felkdl rltekhza
ktsgbeesssel fggnyzte be.

s -
mint pusztul csatahajn,
ha a fojt grcs a ggig r fl,
kiki a fedlzeti nylshoz fut -
sajt
vltsig tpett szembl
eszt vesztve kimszott Burljuk.
Knnyes szemhjt szinte vrbe mrtva
kimszott,
flegyenesedett,
s jrklt is ,
s oly gyngden, ahogy hjas embertl senki se
vrta,
egy szt rebegett:
"Kitn!"

Kitn, ha srga kntsbe gngyld
a nzsek ell lelki vald!
Kitn,
ha a vrpad fogai kztt
rikkantjk:
"Igyatok Van Houten-kakat!"

E benglitzes,
botrnyos
pillanatot ma mr
nem adnm oda semmirt se,
semmirt se...

s a szivarfstbl
mint likrs pohr
kinylt Szeverjnyin elzott kpe.

Mg kltnek meri magt mondani -
szrkcskn csiripel, piriny verb!
Ma
boxerrel kell
kiigazitani
a vilg fejt!

Ti,
akiknek csak egy gondolat okoz gondot:
"Tncom kecses-e, Kicsi?" -
Nzztek, hogy mulatok
n,
a romlott
hamiskrtys s tszli strici!
Mindenkit itthagyok,
akit a szerelmi rzs titat,
s akinek
knnyt hrpltk az vszzadok -
elmegyek s
monoklinak
tgra trt szemembe rakom a Napot.

Kiltzm valszintlenl,
jrklok a fldn,
hogy lngot fogjon minden kopott szv,
s ell
przon totyog Napleon, mint egy mopszli.

Az egsz fld elm dl asszonyosan kitrva,
enym lenne, izeg-mozog a hasa -
fellednek a dolgok -
a dolgok szja
ggyrszget:
"Csacsa, csacsa, csacsa!"

Hirtelen
felhk
s srbb gomolygsok
lendltek az gre valszintlenl kavarogva,
minthogyha fehr munksok tolongnnak,
s a mennynek bsz sztrjkot hirdettek volna.
A felhkbl a drgs kimszott llatt vlva,
risi orra szilaj harsona,
s rgrblt egy percre az g arcra
a Vas-Bismarck rideg fintora.
s valaki
eltvedve a felhk tjain,
kezt a kvhz fel nyujtogatta,
oly gyngd volt,
oly asszonyi -
hasonlitott egy gyutalpra.
Azt hiszitek,
a gyengden rad nap
becz keztl ragyog a kvhz is?
Halomra lni a lzadkat,
jtt el ismt, Galliffet generlis!

Kezedet, rongyos, zsebre ne tedd -
a kvet, a kst, a bombt vedd fel,
s hogyha netn nincs kezed,
gyere s kzdj a fejeddel!
Gyertek hezcskk,
veritkezcskk,
alzatos frfiacskk, ncskk,
kik bolha-piszokban savanyodtok jjel!
Gyertek!
A htfket s a keddeket
fessk t nnepp vrrel!
Ksnk alatt a fld emlkezzen, hogy kit
senyvesztett volna hallra!
A fld,
mely tnkrezablta magt, mint Rotschild
szeret tubicja!
Mint tisztes nnepen, zszlnkat lobogtassa
a szl, mig a golyk lzasan kergetznek,
s te lmpavas, emeld mindg magasabbra
a kiontott bel termnykereskedket.

Kromkodtam,
vagdalkoztam,
esedeztem mindenhez,
valaki mg odaksztam,
beleharaptam a tomporba.
Az g vrs, mint a Marseillaise,
dgldik az alkony rngva.

Ez mr rltsg.

Nem lesz semmi sem itt.

Az j megrkezik,
hsodba tp,
gyomrba gyr.
Nzztek -
elrulja megint az g
a maroknyi csillagot, mely benne sszegyl?

Megjtt.
Mamajknt tart lakomt,
a vrost nyomja alfele.
Ezt az jt szemed nem furja t,
ez az j - Azef-fekete.

A kocsma szgletben didergek meredten,
felissza a bort lelkem s az abrosz,
s ltom:
nz meredten egy kerek szem:
az Istenanya szeme a szivembe mardos!
Mirt jutalmazod pinglt szabvny szerint
fnnyel a kocsmai bagzst?
Nem ltod: a Golgotn
megkpdsttnl megint
tbbre tartjk Barabst?

Az ember-moslkban taln
arcom j sznt nem jelentett -
nem bnkdom emiatt.
De
taln
ezerszer szebb
vagyok, mint brmelyik fiad!

Add, hogy aki
az rmben megpenszedett,
azt a gyors hall elseperje,
add, hogy felnjn a gyerek,
a fi - atya legyen,
a lny essen teherbe.
S az jszltteknek a napkeleti
blcsek sz frtjeit add,
s jjjn el ,
ki vers-cmeimre kereszteli
a kislnyokat s a kisfiukat.

Gpet s Anglit zengek, gy bizony,
s tn brmben posztol a
leghtkznapibb evanglium
tizenharmadik apostola.
s mikor hangom felbg
trgran kromkodva -
rkon t,
napokig, hetekig -
taln Jzus Krisztus szimatolja
lelkem nefelejcseit.

4

Mria! Mria! Mria!
Engedj be, Mria!
Rhellem az utct!
Nem akarod?
Vrsz,
mg arcom betpped,
s mindenki kiprbl,
s lekopik rlam a maradk s,
hogy akkor jjjek,
s fogatlanul ggygjek:
"Ime ma
ernyem csodlatra mlt."

Mria,
ltod -
mris grnyedek nmn.
Az utcn
hromemeletes bgy emberek zsrja cspg,
negyvenves grizstl bomlott
szemk kocsnyon lg -
gy rhgnek rm,
hogy fogaim kztt
- megint! -
a tegnapi enyelgs szraz cipja.

Az es a jrdt telizokogta,
csvba kerlt csibsz, megzott,
a macskakves utca tetemt nyalogatja,
s a jgcsapok deres -
bizony! -
a jgcsapok deres pillin tszivrog
a knny az eresz -
bizony! -
az eresz hnyt szembl az utakra.

Az es pofja a gyalogosokat krlszopogatta,
a hintkban hjas atltk tnedeztek fel,
majdnem kipukkadtak,
sznig teli mindenfle jval,
s a hintk rsein t zagyva
znben csurogni kezdtek az utakra,
az sszenylazott cipkkal
s az agyonrgott, rgi kotlettekkel.

Mria!
Hjas flbe hogy gymszljek halk szavakat?
Mer kolduls
a madr dala,
hes,
de hangja cseng,
csakhogy n ember vagyok, Mria,
kznsges,
a Presznya mocskos karjba khgtt e tbs jszaka.
Mria, kellek gy neked?
Engedj be, Mria!
Grcss ujjaim kz szorult a vasnyaku cseng!

Mria!

Az utca rajzsa elvadul.
Ujjak feszlnek a horzsolt nyakra.

Nyisd ki!

Fj!

Ltod - szemembe szr
tjvel a sok ni kalapka.

Beengedett.

Kicsikm,
ne flj,
hogy bikanyakamon
izzadt hasu nk lnek mint nyirkos hegyek -
egy leten t milli
hatalmas, tiszta szerelem slya nyom,
s millird piszkos trpe-szerelmet cipelek.
Ne flj,
hogy engem az ruls
bors idejn
ezer csinos arcnak kell ismt vgasztalnia -
"Majakovszkij-szeretk!" -
de hiszen ez egy rlt szivn
trnol crn-dinasztia.
Mria, jjj kzelebb!
Lgy szemrmetlenl pucr,
vagy flve remegj,
de ajkad ki-nem-nylt virgt virtsd:
szvem a mjust mg sohasem rte meg,
pedig mr tlt
szz prilist.
Mria!

Tianrt a klt szonettben eped,
de n
- ki hsbl vagyok csak,
ember fia -
egyszer szval,
keresztny-mdra krem a testedet:
"Mindennapi kenyernket
add meg neknk ma."

Add meg, Mria!

Mria!
Flek, hogy elfeledem a neved,
ahogy a klt fl, hogy elfeled
valamifle
szt, mely istennel felrne,
s melyet szlt gytr jszakn t.
Testedet
gy rzm majd, gy szeretem,
mint a hboruban megcsonktott,
rmtelen,
senkinek-se-kell
katona
rzi egyetlen lbt.

Mria -
nem akarod?
Nem akarod!

Ah!
Teht vihetem
knnyekkel teliszrva
megint
a szivemet
csggedten s stten,
mint
az eb
viszi az lba
vonatroncsolta mancst.

Szivem vrtl vidmak az utak,
zubbonyom porra tapad a vr virga,
ezerszer tncolja krl a nap
a fldet,
mint Jnos fejt Herdis lenya.
s mikor veim gyl serege
a vg fel bokzik,
nyomomat milli vrcseppel hinti tele
az atyai hzig.

Kimszok
szutykosan (rokban jszakztam),
meghitten
mell llok
s, nhny szt a flbe sgok:

Ide hallgass, Uramisten!
Nem unod
naponta tfrni elhzott szemeddel
a felleg-kst?
mozgs - gyernk -
krhintval szereld fel
a j s a rossz tudsnak fjt.
Mindentt jelenlv, minden lben kanl,
olyan bort hozok, melybe ha belekstol,
tncolni kezd, mintha llna a bl,
a mogorva Pter apostol.
Az dent teli-teleptjk jra vikkkel:
ha elrendeled, akkor
a legszebb lnyokat
hurcolom eld mg ma jjel
az sszes krtakrl.

Akarod?

Nem akarod?
Rzod a fejed, te csupa-szr?
sszevonod sz szemldkdet?
Azt hiszed,
mgtted
az a szrnyas, csupasz r
rt a szerelemhez, reg?

Angyal vagyok n is; ltem nlad,
hzelg birkaknt bmultam mr rd,
de tbb nem adok kancknak
sevresi knbl formzott vzt.
Mindenhat, ki a kz-prt kieszelted,
s hogy ne maradjon senki
fej nlkl, kimondtad a szt -
mirt nem
eszelted ki,
hogy kn nlkl csattanjon a csk, a csk, a csk?

Ugy vltem, az isten nagyhatalmu psztor,
nem hittem ily sznobnak, kicsinek -
ltod, lehajlok
s a csizmaszrbl
elrntom a dikicset.
Pimasz szrnyasok!
Lapuljatok a msvilgon!
Borzoljtok pihiteket, mig a flsz rtok mszik!
Lnyedet, tmjnszagu, sztfarigcslom
innen Alaszkig!

Engedjetek!

Ne gtoljatok.
Akr hazugsg ez,
akr igazsg,
nem lhetek itt csendesen.
Nicsak - amott
a csillagokat megint lenyakaztk,
s mint a vghd, vrszennyes a menny.
Haj, maga!
g!
Kalapjt kapja le, hallja?
Jvk!

Sket.

Alszik a Mindensg,
mancsra hajtva
a sok csillag-kullancsos, hatalmas flet.

KiadEurpa KnyvkiadAz idzet forrsaKlasszikus orosz kltk II. ktet